Разумеется, это касалось только богатых и образованных сословий, крестьянский быт в России и в XIX веке в массе своей немногим отличался от XVI: те же лапти, сарафаны и зипуны, те же печи и лавки. Но поколение дворян, вступавших в большой свет при Петре, открыли для себя Европу с её манящими дарами. 

Не кто иной, как сам государь подавал пример курения табака, питья кофе, на ассамблеях надобно было танцевать новые и непривычные танцы, носить «немецкое платье» – и постепенно молодые дворяне входили во вкус «заморской жизни». Те, кто отправлялись в чужие края, возвращались с ворохами небывалых подарков для родни и увлекательными рассказами о том, как живут французы и немцы. 

Брабантские кружева на платье и фонтанже государыни Екатерины, свобода, которой пользовались дамы на ассамблеях, сотни разных заморских приспособлений, призванных сделать жизнь приятнее и удобнее, – и одновременно желание быть «не хуже людей» и страх царской немилости заставляли дворянок прощаться с прежним бытом и осваиваться в новом мире. Так в стремительно европеизирующейся  России выросло совершенно новое поколение – которому не было аналогов прежде. Это было поколение русских иностранцев. 

Вообще же XVIII век в России – время уникальное. Пожалуй, впервые у нас с такой остротой встал вопрос конфликта поколений. Отцы и дети совершенно по-новому осознавали разницу между своим и чужим, старым и новым, должным и недопустимым. Однажды к графу К. Г. Разумовскому пожаловал портной с неоплаченным счетом от графского сына Андрея: 20 000 рублей. Граф, неприятно удивлённый чудовищной суммой, отправился проверять сыновний гардероб – и одних только жилетов нашёл несколько сотен. Укоряя сына за мотовство, он поставил ему на вид, что в его годы носил лишь кожух да простую шапку – и был вполне доволен. Граф же Андрей отвечал отцу: «Между нами громадная разница: вы – сын простого казака, а я – сын русского фельдмаршала». 

Монархи и монархини сменялись на троне, но вектор оставался неизменным: Россия дрейфовала по направлению к Европе, полагая, что всё хорошее, а значит, новое и прогрессивное, связано лишь с Западом. До пришествия славянофилов и массового возрождения национальной гордости великороссов было ещё далеко. 

Так получилось, что из всех стран света наиболее притягивающей и желанной для России XVIII века оказалась Франция. Тому было сразу несколько причин – и то, что Франция стала признанной и истинной империей моды, и то, что французская литература переживала свой расцвет, – всё это привело к тому, что именно через французский язык, через культуру Франции «новым русским европофилам» стало возможно войти в европейскую цивилизацию. Собственно, это касалось не только России: не менее чутко за версальскими модами и новинками следили в германских княжествах, да и по всей остальной Европе. Особенно же французское культурное влияние стало сильно в России во второй половине столетия – начиная со времени Екатерины II.

Как результат, дети поколения, воспитанного на церковно-славянской литературе, отреклись от мировоззрения своих отцов, взбунтовались – и, хотя и считали себя солью земли, остались в истории России в качестве анекдота. Их называли щёголями, модниками и петиметрами.

Слово «петиметр» (франц. petite maitre, букв. – господинчик) – вовсе не изобретение поэта и драматурга А. П. Сумарокова, как до сих пор иногда пишут. Ещё во времена французской Фронды XVII века так называли дворян – сторонников принцев Конде. Но после окончания этой гражданской войны петиметры из противников королевской власти стали всего лишь представителями золотой молодежи, модными вертопрахами. На неумеренных щёголей и модных дурочек-щеголих писали сатиры, комедии – сам Мольер вывел на сцену «Смешных жеманниц». Мода быстротечна, что вчера казалось важным и необходимым – сегодня уже осмеяно, а завтра забыто. Но кто бы мог предугадать, что мода на модников былых десятилетий внезапно вспыхнет в другой стране.

Русский петиметр ударился в галломанию со всей страстью, истово. Перекраивать пришлось буквально весь жизненный уклад. День настоящего щёголя был расписан и регламентирован: надо было проснуться утром попозже, позавтракать чашкой шоколада или другого модного напитка, а после несколько часов приводить себя в порядок – причесываясь, притираясь, румянясь и белясь согласно моде (как кавалерам, так и дамам), обдуманно прилепляя мушки и подбирая костюм. 

После наступало время визитов. Молодые люди наносили визиты, а дамы принимали гостей, стараясь сохранить с таким трудом достигнутое великолепие макияжа и прически. Во время визитов происходил обмен последними новостями, сплетнями, передавались свежие острые шутки, чьё-нибудь меткое словцо, а если где-то случался какой-нибудь скандал, то и ещё лучше. Новостей всегда было в избытке: отношения в модных кругах завязывались и прекращались стремительно. Во второй половине дня надо было отправляться на условленные свидания, ходить по модным лавкам, посещать комедии, балы, концерты. И так изо дня в день. 

Следовать заветам моды было нелегко: во-первых, настоящие модные (как бы мы сейчас сказали «брендовые») вещи – одежда, косметика и всевозможные аксессуары – стоили очень дорого. Во вторых – их ещё не вдруг и сыщешь. Желающих множество, товар расходится быстро. По свидетельству современников, улицы, где располагались модные лавки, были буквально закупорены каретами. Иногда внезапные удары в спину наносило и государство, то запрещая золотую и серебряную отделку шире установленной длины, то регулируя цвет платья – согласно цветам герба соответствующей губернии. А в 1793 году и вовсе был запрещён ввоз товаров из Франции «доколе в Государстве сем порядок и власть законная в особе Короля восстановится». Запрету на ввоз подлежал целый ряд предметов, служивших лишь «к излишеству и разорительной роскоши», а также тех, которые «могут быть заменены произращениями и рукоделиями собственными». 

В число «санкционных» предметов попали веера, вино, кареты, кружева, целый ряд тканей и множество других вещей. Впрочем, истинный петиметр скорее соглашался переплатить втридорога и вступить в недозволенную государством сделку, чем отказаться от настоящей парижской мази или флакончика французских духов. Спрос же, как известно, рождает предложение – и контрабанда процветала. Кроме того, мода менялась со страшной скоростью: цвет материи, оттенок лент, глубина выреза платья, форма пуговиц. А пренебречь требованиями моды нечего и думать – засмеют и осрамят свои же собратья-петиметры, жадные до всякой сплетни или пикантного скандальчика. 

Быть щеголем в XVIII веке означало не щадя сил и здоровья подвергаться достаточно неприятным процедурам. Начнём с того, что модная нога должна быть узкой, небольшой и опрятной. Достигалось это просто: обувь подбиралась меньше на размер, оттого и надевать её, и ходить в ней было очень трудно. 

Прическа требовала массу времени и специальных приспособлений: волосы тщательно взбивались, закреплялись железными булавками (очень высокие прически ставились на войлочный шлык или валик), потом смазывались салом, чтобы конструкция держалась, а после вся причёска обсыпалась душистой пудрой – крахмальной или мучной со всевозможными ароматическими прибавками. 

Завивались модные локоны следующим образом: прядь волос заворачивалась в бумагу – и зажималась раскалёнными щипцами.  Можно себе представить, как долго тянулся утренний туалет и как трудно было поддерживать себя на необходимом уровне. 

Найти искусного куафёра (парикмахера) было очень непросто – хотя его труды оплачивались баснословно дорого, но желающих было больше, чем мастеров. В воспоминаниях мы читаем, как перед большими праздниками и балами дамы, получившие возможность соорудить высокую сложную причёску у известного мастера по записи за три дня до торжества, вынуждены были потом спать сидя – лишь бы не разрушить куафюру. 

Румяна, помады, притирания и различные туалетные воды и духи могли стоить целые состояния. При этом коробочки, флакончики и пузырьки должны были и сами по себе быть произведением искусства, без обдуманного макияжа выехать в свет или встретить визитёров было невозможно: немедленно угодишь в устную «светскую хронику».  Идеальный петиметр или жеманница представляли собой целиком и полностью законченный образ, модную картинку, где всё – от заколки до каблука – соответствовало своему французскому образцу, стоило дорого и бросалось в глаза. 

Всем своим видом истинный щёголь свидетельствовал: я современный и светский молодой человек, я не таков, как косный и ужасный мир вокруг меня. Наедине с собой петиметр часами мог репетировать перед зеркалом, как нужно поклониться, как вскинуть брови, как небрежно расхохотаться или элегантно вытянуть напомаженные губы для поцелуя. На людях он обязан был выглядеть безупречно в любой ситуации.

Щёголи, разумеется, не были всего лишь манекенами наподобие кукол-пандор – образчиков нарядов, присылаемых в лавки. В таком случае они вряд ли бы вызвали шквал сатирических нападок, да и скучно бы было рядиться лишь ради нарядов. Нет, быть петиметром – означало разделять «кодекс» петиметра, говорить на языке петиметров и вести жизнь истинного щёголя. 

Особый язык петиметров, по большей части, был офранцуженным русским. Хорошо или хотя бы сносно говорить по-французски, чтобы считаться петиметром, не было нужды – смешения «французского с нижегородским» вполне хватало. Язык петиметра пестрел без нужды введенными туда иноязычными словами, щёголь «солому пальею, обжектом вид зовет», – по словам Сумарокова. 

Между прочим, отдельные выражения с тех времён закрепились в языке, например «быть не в своей тарелке» или «на равной/не на равной ноге» – типичные галлицизмы, наследие петиметров. Возлюбленную (возлюбленного) в среде щёголей звали... «болванчиком» – переводя дословно французский оборот «идол моей души». 

Свои «щёгольские» названия были у дней недели (четверг, например, звался «медный таз», а пятница – «сайкой»). Томные влюблённые взгляды и вздохи называли «гнилыми», – опять же, дурно переводя соответствующее французское прилагательное. Язык петиметров, сохранённый для нас в сатирических журналах и ядовитых зарисовках (будем считать, что в данном случае карикатура отражает действительность), кажется очень комичным. Речь щёголя и щеголихи была пересыпана ахами, междометьями, подчёркнуто эмоциональна – и при этом нарочито бесстыдна – чего же стесняться истинному петиметру? Уж не осуждения ли со стороны профанов, «не развязанных в свете», рассуждающих «по-дедовски»?

Как правило, современники, не принадлежащие к этому кружку «золотой молодёжи» имели о петиметрах самое низкое мнение. А. Т. Болотов, чьи дневники и записки считаются одним из богатейших материалов по XVIII веку, писал без обиняков: «Сии люди испорчены, заражены, наполнены одним ветром, живут в роскоши, ни о чём не думают, как о мотовстве, модах, играх и удовольствии испорченных склонностей».  А вот высказывание И. А. Крылова о петиметрах: «Примаслить волосы французской помадой, усыпать свою голову благовонной пудрой, одеться в самом последнем вкусе; говорить обо всём, ничего не размышляя и ничего не зная; прельщаться и прельщать наружностью, менее всего помышляя о внутреннем; с гордой уверенностью говорить о своих достоинствах, не имея их, говорить дерзновенно о заслугах и проповедовать о своей неустрашимости и волокитстве; отзываться дерзко насчёт добродетельных женщин; пресмыкаться по передним вельмож, желать снискать посредством низости чины и почести – вот что такое петиметр...» Надо сказать, в своих комедиях он не щадил завсегдатаев модных лавок. 

В среде петиметров было распространено вольтерьянство – но вольтерьянство крайне невысокого пошиба. Не будучи в массе своей ни особенно образованными, ни склонными к научным занятиям, петиметры усвоили идеи Вольтера довольно поверхностно, взяв из них лишь то, что подходило к ним более всего: жить свободной жизнью, не сковывать свой разум никакими «путами», не стремиться к обязанностям и тяготам службы, не связывать себя ничем, в том числе и вежливостью. 

Такие понятия, как любовь, верность и светские приличия, были модникам не просто чужды, но прямо смешны. Петиметр мог вскочить с кресел, прервать разговор и броситься навстречу вошедшему приятелю – единственно, чтобы спросить о каком-нибудь пустяке. Он без стеснения менял своих «болванчиков» – впрочем, и жеманницы не особенно церемонились со своими воздыхателями. Если же дама не собиралась принимать всерьёз ухаживания и не торопилась «наградить» хорошенького и нарядного щёголя, он моментально к ней охладевал – зачем тратить время, если и без того столько красавиц жаждет его внимания. 

Идеал семейной жизни для петиметра был таков: жена с мужем живут каждый на своей половине, вокруг неё рой поклонников, он – содержит «метрессу», и при этом супруги не имеют друг ко другу никаких претензий, полностью удовлетворены таким положением вещей – и, конечно, ни в чём друг друга не ограничивают. Это был вполне светский, приятный всем брак. Но женитьба – дело сложное и щекотливое, особенно если она не решает денежных вопросов, зато влюбленность и волокитство (на языке щёголей – «махание») приятно будоражат душу, так что ими и стоит ограничиваться.. 

Как сейчас, так и три столетия назад молодые люди предпочитали баловать себя ни к чему не обязывающим флиртом, эротика пронизывала все беседы щёголя и щеголихи, отношения завязывались наскоро, развивались стремительно и рассыпались без малейших осложнений. Самым востребованным видом литературы в среде петиметров были любовные письма, мадригалы и песенки. Сумароков, крайне неодобрительно относившийся к петиметрам, говорил о них без обиняков:

 

 

А вот как пишет об амурных играх петиметров историк и бытописатель М. И. Пыляев («Старая Москва»): «Признание в любви он делает всегда быстро; например, рассказывая красавице о каком ни на есть любовном приключении, он вдруг прерывает разговор: "Э! Кстати, сударыня, сказать ли вам новость? Ведь я влюблен в вас до дурачества", – и бросает на неё "гнилой взгляд". Щеголиха потупляется, будто ей стыдно, петиметр продолжает говорить ей похвалы».

Петиметры продержались в российской культуре сравнительно недолго. Спустя короткое время им на смену пришли модные чудаки «денди», среди которых весьма ценилось хорошее образование и высокий культурный уровень. Смешные разряженные и напомаженные мальчики и девочки XVIII века выросли – и, вступая во взрослую жизнь, оказались не у дел: не умея ничего, кроме потакания своим прихотям, они толком не смогли ни вести хозяйство, ни создавать семьи. 

Стареющий петиметр или перезрелая распущенная щеголиха, судя по мемуарам следующих поколений, представляли довольно жалкое и нелепое зрелище. Поддерживать «красивую жизнь» без оглядки на реальность пытались слишком многие, а внушительным состоянием при этом обладали лишь единицы. Реальность оказалась к петиметрам сурова, юная красота увядала, светские новости больше не были новыми, разорительные привычки до добра не доводили. «Золотая молодёжь» XVIII века, наш первый «гламурный бомонд», осталась в анекдотах, карикатурах и сатирических заметках.